Одно из самых трогательных интервью с Карлосом Кастанедой, которое было взято умирающим журналистом для газеты Sun, Майклом Бреннаном
Когда-то сновидения были для меня необычным делом. Когда мне было тринадцать, у меня были частые сознательные сны и внетелесные переживания. Как правило, непосредственно перед сном, когда мое тело было полностью расслаблено, я без предупреждения переходил в состояние удивительной алертности. Мое физическое тело онемело и тяжело, но я не спал. Каким-то образом я знал, что тогда я смогу покинуть свое тело.
В течение следующих трех лет почти каждую ночь я погружался в сон только для того, чтобы просыпаться и отваживаться попадать в миры снов потрясающей ясности и красоты. Я был полностью в сознании и мне было чрезвычайно любопытно все, что я встречал. Я бесконечно экспериментировал со своими чувствами и со своей способностью управлять этой странной средой. Но я никогда не мог решить, были ли миры, в которые я входил, объективно реальными, или просто проекциями.
В шестнадцать лет я принял участие в новаторском исследовании, возглавляемом Стивеном Лабержем. Используя лабораторное оборудование и серию заранее подготовленных сигналов, Лаберж продемонстрировал, что люди обладают способностью оставаться в сознании в физическом состоянии сна. Он назвал это явление «ярким сновидением» (Lucid Dreams). Тем не менее, даже это научное подтверждение не полностью развеяло мою неуверенность, потому что оно не объясняло, например, того, как я мог иногда одновременно осознавать как свое физическое тело, так и это «другое» тело. В конце концов, я решил, что на мои вопросы пока нет ответа, и ответы все равно не имеют большого значения. Чувство восторга, свободы и радости, с которыми я столкнулся в этих внутренних мирах, было истинной ценностью этого опыта.
Вскоре то же повышенное состояние осознания начало переходить в мою обычную повседневную жизнь, наполняя ее богатством и магией. Жизнь превратилась в сон наяву. По мере роста этой чувствительности она вступала в противоречие со всем, чему меня учили. Священники, обучавшие меня, казалось, верили, что эпоха чудес закончилась две тысячи лет назад. Наука предположила, что все можно свести к базовой механике. А современное общество советовало безопасный и бескровный путь рождения, учебы, работы и смерти, перемежающийся с банальным потреблением.
К тому времени, когда мне было семнадцать, я начал чувствовать, что со мной что-то неправильно. Я попал в плен обычной юношеской неуверенности, но главное, мое восприятие мира не соответствовало миру моих ровесников. Мои страхи пересилили дух красоты, который я стремился выразить. Чтобы компенсировать мою кажущуюся трусость, я предпринял отчаянный шаг, решив сойтись с толпой подонков и начал действовать из мешанины чувств внутри меня.
Сделав это, я предал все, что было для меня свято, и мои мучения были невыносимыми. В течение следующих пятнадцати лет я страдал от длительных приступов зависимости, бездомности и заключения в тюрьмах и жизни в бомжатниках. Мои сновидения покинули меня, превратившись в осознанные кошмары. Я совершал медленное самоубийство, процесс, который достиг своего окончания семь лет назад, когда я разделил иглу с двумя наркоманами в квартире на Нижнем Истсайде, арендуемой в Нью- Йорке.
Вскоре мои знакомые наркоманы из-за той иглы умерли от СПИДа. Теперь, сидя бок о бок со смертью, я обнаружил вокруг пустоту. Странно, но эта пустота принесла уверенность и восхитительное чувство – у меня не было ничего, что бы я бы мог потерять. Моя близкая смерть, кажется, предлагала слабый шанс восполнить то, что я утратил: мой опыт восприятия мира как осознанного сновидения большой красоты и тайны.
Находясь в этом настроении, я получил приглашение посетить семинар в Окленде, проводимый партнерами Карлоса Кастанеды, и написать об этом как журналист. Цель семинара состоит в том, чтобы преподать магическую дисциплину, которую Кастанеда получил от видящего Яки Дона Хуана Матуса. Согласно Кастанеде, видящие древней Мексики испытывали состояния повышенного осознания в сновидении. Они учились вызывать эти состояния осознанно, используя собрание точных движений, названных «магическими пассами».
Окутанная тайной, эта дисциплина прошла через двадцать семь поколений магов, и Дон Хуан Матус был последним. Теперь Кастанеда и его когорта утверждают, что они являются современными представителями искусства древних магов, которое Кастанеда назвал «тенсегрити», архитектурным термином баланса противопоставленных сил.
Другое предположение, распространяемое критиками Кастанеды, то, что он – сам изобретатель этой дисциплины и мифа о Доне Хуане Матусе. Согласно им, миф Кастанеды имеет происхождение не в доиспанском мире толтеков, но летом 1961, когда тридцатисемилетний студент антропологии УКЛА отправился в пустыню Сонора в поиске материала для своей кандидатской работы. Там, под жарким мексиканским солнцем, Кастанеда возможно и сфабриковал свои увлекательные рассказы о магии.
Несмотря на высокую похвалу Кастанеды представительных академиков, научных, и литературных степеней, скептики оставались обеспокоенными хронологическими несогласованностями в его книгах, его отказом дать больше информации о Доне Хуане для общественного исследования и собственной недоступностью автора. В конце концов, Дону Хуану Матусу, кажется, суждено преследовать нас, как призрак, мелькнувший на краю нашего зрения, беспокоящий наши сердца возможностью того, что магия все еще существует.
Шесть лет назад возникло новое доказательство, когда две женщины – Флоринда Доннер-Грау и Тайша Абеляр — написала изящные, подобные сновидению книги, описав их собственное столкновение с доном Хуаном. Доннер-Грау и Абеляр показали себя коллегами Кастанеды. Третья подруга, Кэрол Тиггс, упомянута Кастанедой в самой последней книге, «Искусство сновидения», в которой он описал, как, во время «совместного сновидения» с ним в гостинице в Туле, Тиггс исчезла из этого мира, унесенная на крыльях «намерения». «Буря бесконечности» вернула ее обратно в это измерение десять лет спустя, когда Кастанеда обнаружил ее блуждающую в оцепенении в книжном магазине Феникс в Санта-Монике. Ее невероятное возвращение «разорвало ткань вселенной».
Кастанеда, Доннер-Грау и Абеляр были полностью сбиты с толку последствиями этого события. В конце концов, Тиггс убедила своих попутчиков принять радикально новый подход к своей работе: впервые они открыто представили учение Дона Хуана, предлагая ищущим возможность подробно изучить фантастические практики легендарного видящего.
Они приняли это беспрецедентное решение, говорят они, потому что они — последние из их линии, и скоро «зажгут огонь изнутри и завершат прыжок в невообразимое». Больше того, они открывают их науку из благодарности к их преподавателям и бенефакторам, чтобы их древнее знание могло жить.
Подобно многим читателям, меня сильно толкнули и вдохновили книги Кастанеды — особенно (по очевидным причинам) его рассказы о магических возможностях сновидения. В то же самое время, я поддерживал скептицизм журналистов относительно всего дела. Но теперь существа, созданные мифом о доне Хуане Матусе, вышли из тумана своей недоступности и зашуршали в моем сознании, как развеваемые ветром листья. Я иду, чтобы послушать их речь, приготовив вопросы, сомнение, нетерпение, и тоску по магии, дабы опровергнуть бездушное сновидение современного общества.
Шесть женщин-инструкторов, названных «трэкерами энергии», стоят в парах наверху на трех приподнятых платформах в конфернец-зале Окленда. Они одеты в стиле боевых искусств, в широких брюках и рубашках, коротко подстрижены, и все они источают привлекательную силу и атлетизм. Их возраст от одиннадцати до тридцати шести, они приехали из Европы и Америки. Их манеры одновременно дружелюбны и серьезны. Они здесь, чтобы учить, и около трехсот человек, окружающих их, здесь, чтобы учиться.
В течение следующих двух дней трэкеры энергии демонстрируют сложную серию движений — магических пассов, о которых написал Кастанеда. Движения имеют запоминающиеся названия: Раскалывание Ствола Энергии, Продвижение по Корню Энергии, Стряхивание Грязи Энергии. Я имею годы практики хатха-йоги, и могу утверждать некоторые параллели между двумя дисциплинами. Много движений также имеют жестокое, боевое настроение, напоминающее об айкидо и каратэ. Но имеются некоторые необычные элементы в системе тенсегрити, которые я не могу разместить ни в какой из знакомых контекстов.
Среди участников был огромный конгломерат родов занятий — физики, преподаватели, инженеры, художники, чернорабочие, биологи — и разные нации: испанцы, итальянцы, немцы, русские, американцы, французы. Я говорил с разными людьми, ища доказательство эффективности движений, и то, что я услышал, начало медленно расшатывать мои сомнения.
Один человек, который в молодости практиковал каратэ в течение шести лет, говорит, что он находит движения тенсегрити, необыкновенно мощными. «Чем больше я практикую тенсегрити, — говорит он мне, — тем больше я думаю, что никто не может просто придумать эти движения. Их слишком много, они слишком сложные и систематические, а результаты слишком сильны».
Марио, индеец из Тархумара, выросший в северной Мексике, теперь живущий в Лос Анжелесе, говорит, что он и группа его мексиканских и индейских друзей давно неофициально практикуют упражнения из книг Кастанеды. Теперь, из-за этого более доступного обучения, они увеличили свои усилия. Когда Марио описывает некоторых из его сновиденческих приключений, я был поражен их очевидным подобием осознанным сновидениям в моем детстве.
«Недавно я находился осознанным в сновидении, – рассказывает Марио. – Я был под деревом на вершине холма; но не уверен, где именно. Мой брат Хосе, который живет в Оахаке, был со мной. Он спросил меня, что я узнал на семинаре, который я посетил. Я сообщил ему, и мы обменялись большим количеством информации относительно наших личной жизни. Я полностью сознавал в течение сновидения, но, когда я проснулся я забыл кое-что: Хосе сообщил мне что-то в самом конце сновидения, и я не смог вспомнить это».
«Через неделю он позвонил мне из Мексики. Прежде чем я смог заговорить, он начал описывать мне сон: тот же холм, то же дерево, тот же разговор. Я почувствовал озноб и чувство страха. Затем он спросил, помню ли я то, что он сказал мне в конце нашего сна. Прежде чем он смог сказать что-то еще, у меня в ушах громко зазвенело, и забытая сцена повторилась в мгновение ока. Он поблагодарил меня за то, что я привел его на этот путь».
В течение выходных мы получаем лекции от всех троих учителей Кастанеды. Выступая первой, Флоринда Доннер-Грау смотрит на аудиторию и улыбается, как Чеширский кот. Ее светлые волосы, подстриженные ежиком, и элегантные скулы выглядят по-тевтонски, и она говорит с точной дикцией, как если бы каждое слово было восхитительным кусочком:
«Дон Хуан Матус представился четырьмя людьми его четырем ученикам. Для Карлоса Кастанеды он был жестоким и грозным присутствием ужасного вызова и красоты. Для Тайши Абеляр он был загадочным, но все же очень знакомым. Для меня самой он был резким вторжением в мой мир, одновременно тревожным и успокаивающим. Для Кэрол Тиггс он был нежным, отечески привязанным с огромной силой».
Она продолжает сообщать нам, что в мире магов женщины являются одаренными существами в силу их близости к женской природе вселенной. Используя свои матки, они способны получить доступ к универсальной энергии и выполнять изумительные подвиги трансформации. Но в то же время женщинам приходится бороться с чрезвычайно ошеломляющими последствиями их социализации. Короче говоря, они обучены от рождения быть бимбо («телками», «принцессочками» и тд), и упорными усилиями они могут избежать этой судьбы.
«Дон, Хуан поинтересовался у меня, – рассказывает Доннер-Грау, – очень прозаичным тоном, – не хочу ли я быть глупой пиздой всю мою остальную жизнь? Вы должны понять, что я происхожу из очень приличной испано-немецкой семьи. Никто, особенно мужчина — никогда не использовали это слово в моем присутствии. Я была чудовищно оскорблена».
Судя по восхищению, с которым она вспоминает этот эпизод, я мог заключить, что в некоторый момент она взяла вверх над своим чувством оскорбленности.
Для меня, основной момент ее разговора настал, когда она заговорила о смерти:
«Смерть — ваш верный друг и самый надежный советник. Если вы сомневаетесь в своем жизненном пути, вам нужно только посоветоваться со своей смертью, чтобы найти правильное направление. Смерть никогда не будет лгать вам».
Тайша Абеляр изящна так же, как и энергична. Я не могу передать ее акцент, но вся ее речь, и поведение вызывают воспоминания о шестидесятилетней звезде Голливуда Кэтрин Хэпберн. Я был заинтригован различиями между ее опытами сновидения и моими.
«Я была на крыше здания, – рассказывает Абеляр, – в центре странного города. Внезапно, сверху я услышала ужасный шум и увидела черную форму, спускающуюся с неба. Я немедленно убралась оттуда, и поскольку увидела, что черная форма была на самом деле вертолетом, а ужасный шум был звуком лезвий, разрезающих воздух. Если бы я осталась еще на секунду на той крыше, я бы превратилась в фарш».
Во-первых, я озадачился этим, потому что в моем осознанном сновидении я мог управлять окружающей средой экстраординарными путями. Интересно, почему Абеляр не послала вертолет подальше, или не заставила его взорваться. Потом меня осенило: она говорит о переносе своего физического тела в эти миры.
В течение следующего часа, она вспоминала дикие истории, которые заставили меня подумать, что она или безумная или искусная лгунья. Но все в ее поведении отражало такую трезвость и искренность, и я был вынужден понять третью, почти невообразимую истину: то, что она искренне рассказывает о своих опытах.
Что касается Кэрол Тиггс, она описывает каждое мгновение сновиденческих приключений, как причудливое и потустороннее, как и Абеляр, но большинство ее рассказов о сновидении вместе с Карлосом Кастанедой. Подобно Кастанеде, Тиггс идентифицирует себя как нагваля, толтекский термин, означающий «учителя» или «лидера». Близость, которая связывает женщину-нагваля и мужчину-нагваля позволяет им сновидеть вместе, описан в нескольких книгах Кастанеды. Это не является ни романтичным, ни сексуальным поведением, но чем-то намного более глубоким.
В конце своего разговора Тиггс ответила на вопрос аудитории относительно здоровья Кастанеды (спрашивали, не болен ли он), и я почувствовал неистовую привязанность между ними. Она все еще растет. Глубокого вздохнув и медленно выпустив воздух, она улыбнулась как будто сквозь слезы и сказала: «Наш брат Карлос не смог присоединиться к нам, потому что он борется против инфекции. Мы не знаем природу его болезни. Маг не может пользоваться обычной медициной; он должен положиться на дух, и на свои собственные ресурсы. Прежде чем маг достигнет порога, на котором его тело больше не функционирует, он выберет, если сможет, разжечь осознание всего своего существа, чтобы оставить этот мир нетронутым и целостным. И наш брат Карлос дал обещание, что включит нас в этот заключительный акт. Но мы не знаем, настало ли время его ухода».
Она остановилась, и когда она заговорила снова, ее тихий голос стал завораживающим: «Мы здесь вместе, в пузыре вне времени, сновидящие сновидение о древних толтеках. Благодаря вашим усилиям, вы помогли нам расшириться и ускориться в неизвестность. «Мы благодарим вас, — закончила она мягко, простирая руки к аудитории, – и мы обнимаем вас во сне».
Когда я ехал назад ночью в Портленд в воскресенье, я искал изменения в себе самом и обнаружил, что недовольство и пустота, которые привычно мучили меня половину моей жизни, усилились десятикратно. Я осознавал, что остался вне больших тайн, бесконечно строча текст, бесконечно сомневаясь.
В довершение всего, мое тело меня подвело: мое левое яичко распухло вдвое, и ветряная оспа сокрушила меня с головы до пят. Я пошел к традиционному китайскому доктору, чья мудрость происходит из длинной исторической линии. Он измерил мой пульс и исследовал мой язык, затем откидывается назад и несколько раз кивает головой, как измученный жаждой журавль, ныряющий за водой, все время бормоча на китайском. Он приготовил сложное варево из трав, которые я употребил, размышляя о благодарности, которую я мог выразить растениям, отдавшим их жизни ради моей.
Прошло несколько недель, и я восстановил мое внутреннее равновесие, но мои сомнения относительно Карлоса Кастанеды, в действительности не только оставили меня, но и стали более настойчивыми. Я колеблюсь между своими воспоминаниями о практических результатах, о которых сообщают практикующие тенсегрити, и знанием нашей способности интерпретировать мифы так, как это наиболее соответствует нашим потребностям.
Все сводится к подлинности дона Хуана и его предшественников толтеков. Был ли Дон Хуан Матус мифом, изобретенным Карлосом Кастанедой, или он был магом во плоти и крови, существом мифической величины? Я знал, что только один человек может ответить на этот вопрос для меня.
И тогда очевидно невозможное случилось: мое молчаливое желание исполнилось, и я получил неожиданное приглашение встретиться и взять интервью у Карлоса Кастанеды.
Учитывая мои недостатки — я вел жизнь полную индульгирования, не написал никаких великих эпических романов, с трудом окончил среднюю школу и ничего не знаю о науке или антропологии — я должен быть чрезвычайно напуган. Но вместо этого с того момента, как приглашение поступило, я испытываю глубокое и успокаивающее чувство уверенности. Если Кастанеда всего лишь изобретательный мошенник, то я не потеряю ничего, кроме своих иллюзий. Но если он настоящий наследник наследия провидцев Толтеков, то я получу бесценный дар — возможность вернуть магию остатку моей жизни.
После этого осознания меня охватывает прекрасная тишина, приносящая с собой трепетное чувство предвкушения и, что наиболее примечательно для меня, потрясающую легкость и уверенность. Круг замкнулся. Кажется, ничего не остается, кроме как поприветствовать неизвестное.
Я оторвался от чтения четырех отдельных страниц вопросов, которые я подготовил и бросаю взгляд в сторону трех человек, направляющихся ко мне через ресторан в Санта Монике. Женщина, которая устроила интервью для меня, находится впереди. Она представляет меня одному из трэкеров энергии из семинара, и затем невысокому мужчине позади нее – Карлосу Кастанеде. Легкость последних нескольких дней не покинула меня, и я приветствую Кастанеду со смесью уважения, привязанности и профессионального скептицизма.
Он добрый и скромный, и закатывает рукава его глаженой белой рубашки с учтивостью Старого Света, пока мы рассаживаемся. Я вожусь с моими заметками и изучаю его, тайком бросая взгляды. Из моего исследования я знаю, что он перуанец и, по крайней мере, ему семьдесят один год. Он выглядит, однако, как шестидесятилетний. Он, возможно, 165 сантиметров ростом, с кожей цвета полированной меди, жесткими волосами цвета соли и перца и телом эльфа. Его лицо красиво и выветрено, симфония углов и борозд, что выдает классические испанские черты. Его глаза остры и ясны, его самовыражение глубоко, дружественно и игриво. Он предлагает мне какую-то разлитую в бутылки воду, и этот маленький жест, кажется, расточает великодушие. Я чувствую себя, как будто я – среди друзей.
В течение следующих трех часов я задаю спорадические вопросы из моего длинного списка, но главным образом я поглощен слушанием и записями.
«Эта дисциплина – внутреннее дело, – Кастанеда говорит в какой-то момент. – Имеются методы, но они должны быть укреплены решением, и чувством изнутри. Вы должны достигнуть этого решения и чувства. Для меня это – вопрос ежедневного возобновления».
Тема дисциплины побуждает меня спрашивать относительно кое-чего, что он однажды не сказал: что отход от курения мог бы быть революционным поступком.
«Вы не курите, да?» – спрашивает он с искренним любопытством.
«В честь такого случая – отвечаю я, – я оставил мое курение дома».
Он остался невозмутимым таким поворотом событий и банальностью моих проблем.
«Я начал курить, когда я был восьми лет от роду, – сказал он. – Я хотел быть подобно этим матерым аргентинским парням. Вы должны были видеть их; они были крутейшие парни в мире».
С абсурдно выразительной мимикой Карлос изобразил крутейших парней в мире, щуря левый глаз и наклоняя голову, чтобы выдохнуть невидимое облако дыма в воздух.
«Однажды, дон Хуан сказал мне прекратить курить. Я ответил, что я люблю курить и брошу, когда я буду готов. Тогда я пробовал бросить, и не смог; ни в первый раз, и ни во второй раз. Даже по прошествии всех этих лет я все еще нахожу себя похлопывающим грудной карман в поисках сигарет, которых там больше нет. Эту установившуюся привычку трудно, но не невозможно, сломать, – он закончил. – Вы просто должны это перепрыгнуть» …
Его последнее слово потерялось в потоке его акцента. Я позволил этому произойти и слушал дальше, как он описывает свою подругу, которая умерла в больнице. (Я не рассказал ему ничего относительно моей собственной болезни в этом месте).
«Я любил эту женщину нежно, – он говорит. – Она была моим близким другом. Я спросил дона Хуана, что я мог бы сделать для нее. Он описал мне стратегию, и я передал это ей. Я сообщил ей, что она должна вытолкнуть свою болезнь как можно дальше рукой, с намерением, неоднократно, столько, сколько потребуется. Она ответила, что она была слишком слаба, чтобы поднять руку. «Тогда двигай ногу! – закричал я. – Используй свое сердце; используй свои мысли! Намеревай это вне себя!» Но она больше не имела сил сделать это».
Без моей подсказки он начинает говорить относительно его недавней болезни, которую он описывает как «злокачественная вирусная инфекция». Я был так захвачен параллелью с моей собственной жизнью, что на мгновение прекращаю писать заметки, чтобы наблюдать за ним. Он прозаически описывает встречу со смертельной инфекцией, и как его дисциплина заставила его отказаться от обычных путей лечения, предлагаемых докторами. Развязка была в том, что, очевидно, угроза его жизни разрешилась — это очевидно следовало из того факта, что он сейчас сидит напротив меня, полный энергии.
«Я читал книгу экс-жены Карла Сагана, — продолжил он. – У нее эта теорию относительно вирусного характера тела. Она придает характер теории тому, что физически, мы — просто мешок вирусов. Мы живем в хищной вселенной, и нет ничего более хищного, чем вирусы».
«Мы — существа, которые умрут», – добавил он, вне видимой логики с тем, что только что говорил, и это было чересчур для меня. Я прибыл сюда под маской журналиста, но фактически я знал, что все, что я ищу – это бальзам для моего сердца до того, как я оставлю эту землю. Мне кажется, что у меня мало времени, и, прежде чем я успеваю остановиться, я грубо перебиваю его: «У меня есть личный вопрос, могу ли я вас спросить?».
«Пожалуйста, пожалуйста, – ответил он любезно, делая приглашающий жест руками. –Спрашивайте все, что вам нравится».
«Хорошо, – я сказал, – я ненавижу мелодрамы. Так что я скажу только, что состояние моего здоровья на грани. С этим есть большая свобода действий, но общепринятое мнение таково…».
Я отвернулся, стараясь показаться не нуждающимся в поддержке.
«Возможно еще несколько сезонов, – я пробормотал. – Еще несколько ударов по моей системе, и…» Я повел рукой, как будто стряхнул пыль со стола: «Пуфф, финита, конец».
То, что я сделал, выглядело ужасно непрофессиональным для меня; и все же, несерьезно подумал я, он начал сам это, своими книгами, своими прямыми утверждениями, что сегодня, сейчас, в этом возрасте, мы все еще являемся способными к пониманию мира как магии. Я испытал прилив странного гнева и тоски, таких же, как и то страдание, которое я испытал, когда отверг все, что было для меня священным.
Глядя на меня пристально и беспристрастно, Кастанеда начинает другой длинный рассказ, относительно его друга-алкоголика. Он разглядывает меня сквозь полузакрытые веки, щурясь на солнце. Глаза его мягкие и яркие, подобно осколкам обсидиана, и их влияние не является ни гипнотическим, ни подавляющим. Вроде как они содержат открытый вызов.
«Итак, – он заканчивает, подобно профессору, суммирующему свою мудрость, – я должен был двигаться. Я должен был перескочить …»
И снова я теряю его последнее слово, и мое беспокойство, должно быть, очевидно, потому что он повторяет медленно: «…перескочить привычку».
Он остановился, чтобы поднять невидимую иглу с пластинки, его глаза ни на мгновение не оставляли меня. «Я должен был изменить колею, – говорит он. – Я должен был двигаться».
Мои юные заметки полны этой той же самой метафорой. В то время, та единственная колея, за которой следует граммофонная игла, отображала в символической форме для меня обычный характер моего сознания. Изменение привычки предполагало изменение тех привычек, которые лишили меня моей способности испытывать обычную жизнь, полную красоты. Тремя установившимися привычками, которые я наиболее хотел изменить, были моя привычка к ковырянию в носу, мой инфантильный характер, и самое трудное из всей моей бесконечной способности к привычкам было пережевывание случившихся событий в моих мыслях, вместо того, чтобы просто отпустить их.
Теперь, в возрасте тридцати шести, я нахожу, что, единственное, изменился мой характер. Я все еще ковыряюсь в носу, и я все еще способен к бесконечному самооправданию, защите, и сожалению о моих прошлых действиях. К этим безжизненным установившимся привычкам я добавил в течение прошлых семи лет привычное ожидание смерти. Я знал с того момента, как я взял этот шприц, что это часть меня участвовала в моей собственной смерти. Там, в этой части, зародился взгляд на СПИД, как на наказание за мои грехи, или возможно, за мою духовную бессодержательность.
И все же, среди всего этого, что-то жизнерадостное во мне меня отказывалось умирать. Я предпочитаю называть это ненарушенное духом, и это тот же самый дух, который пробудился во мне теперь, когда я слушаю советы Кастанеды для трансформации. Смерть – единственный непоколебимый факт в наших мимолетных жизнях. Возможно, я умру как дрожащий старый дурак; возможно, я умру перед заходом солнца сегодня вечером. Но я умру – будьте уверены.
Тем временем то, что остается в пределах моего контроля – колея моей жизни, след, по которому я выбираю идти между чудом моего появления и неизбежностью моего ухода. В это самое чистое, это след, не оставляющий следов, подобно дорожке, заваленной утренним снегом. И путешествие по таким девственным тропкам – наиболее яркий образ моих юношеских сновидений.
Обращаясь непосредственно к этому воспоминанию, Кастанеда пробудил его в моем сердце. Учитывая всю низменную фигню, которой я достиг в жизни, я могу только описать этот подвиг как подлинный акт магии.
Ах, но что же о Доне Хуане Матусе, мифическом видящем Яки, чьи кости я прибыл эксгумировать? Сидит ли он теперь передо мной, учитель-обманщик, плетущий обманчивые истории о мудрости, глупости и правде? Не знаю и не могу сказать.
Прошло три часа, и Кастанеда мягко сигнализирует об окончании нашей встречи, разворачивая рукава своей потертой хлопковой рубашки. Еще есть время для этого последнего и самого важного журналистского вопроса, но что-то внутри меня пропускает его.
И тогда, неожиданно, тишина нарушается еще раз прекрасным акцентом Кастанеды. Его взгляд устремлен вдаль, и он говорит мягко, он говорит подобно человеку, стоящему перед непостижимой тайной. И снова я изучаю его на предмет очевидности обмана и остаюсь сидеть с пустыми руками.
«Если я мог бы задать дону Хуану один заключительный вопрос, – он начинает медленно, – я спросил бы его: как он меня так смещает? Как он умудряется коснуться моего духа так, что каждый удар моего сердца наполняется чувством этого пути?»
«Каждый удар моего сердца», – повторил он мягко, и в течение краткого момента его слова словно висят в воздухе подобно туману. Затем его шепота касается неумолимое время, и он растворяется в той тайне, которая окружает нас.
Майкл Бреннан, журнал The Sun, сентябрь 1997